На «АмурЛенте» первое большое интервью бывшего подсудимого по делу Веры Захаровой после вступления оправдательного приговора в силу

Два года жить с ярлыком «насильник и убийца», быть оправданным по всем статьям и вернуться в маленький провинциальный город. Мало кто ожидал, что сначала суд присяжных вынесет вердикт «не виновен» Александру Эндерсу — бывшему подсудимому по делу об исчезновении 10-летней школьницы из Белогорска Веры Захаровой, а затем Верховный суд РФ оставит его без изменения.  Жуткая история об изнасиловании и убийстве ребенка в сентябре 2014 года потрясла не только маленький город, но и всю Амурскую область. Маленькую Веру искали тысячи людей. Поиски не останавливались все восемь месяцев, пока в апреле 2015 года останки не были найдены в окрестностях Белогорска. Спустя месяц был задержан неродной дядя девочки. Он провел в заключении более двух лет и вышел на свободу. О том, как шел суд, для кого приговор стал неожиданным, на какие вопросы не ответило следствие и как теперь живет бывший подсудимый — обо всем этом Александр Эндерс рассказал «АмурЛенте». 

— Александр, пока два года велось следствие, к вам многие приклеили ярлык насильника и убийцы. Суд вас оправдал. С каким чувством тогда, в марте, вы возвращались в родной город?

— Я готовился к любому решению суда и настраивал себя на то, чтобы исключить какие-либо эмоции. Я возвращался морально исчерпанным. Не было огромной радости или еще чего-то. Было просто осознание того, что два года борьбы дали результат — невиновен. Справедливость восторжествовала. Легче уйти, не сражаясь, чем сражаться до конца, особенно против системы. А система дала о себе знать изначально. Если бы был не суд присяжных, я думаю, был бы обвинительный вердикт.

— Когда вы вернулись в Белогорск, у вас не было мандража: не боялись выйти на улицу, пойти в магазин, купить хлеб, молоко? Не боялись просто появиться на людях, что вас узнают, будут что-то говорить? 

— Нет. Если я ни в чем не виновен, почему я не могу ходить по этим улицам? У меня вообще не было никаких мыслей по поводу выходить — не выходить на улицу. В первые же дни после возвращения я стал заниматься тем, чем занимался в обычной жизни: на обед ездить в кафе, ходить вечером в кино, с дочкой в игровую комнату в торговый центр.

— Не косятся?

— Нет. Есть негативные комментарии в социальных сетях, но я не вижу этих людей в жизни. Даже в первые дни, когда мы поехали по магазинам, меня везде приветствовали, поздравляли. Даже сейчас, когда я ехал к вам, меня знакомый остановил посреди дороги — поздравил с победой.

— Все ваши друзья остались с вами, за два года никто не отвернулся?

— Нет, никто. У меня человек 10 очень близких друзей, с которыми с детства дружу, с кем-то даже с детского сада. Многие разъехались, но даже они следили за происходящим, звонили, поддерживали, помогали. Огромная моральная поддержка была в письмах. В СИЗО письма разносят два раза в неделю: по вторникам и четвергам. И бывало, что за раз по семь писем мне приходило. От жены, друзей, близких людей. Отец, мать, брат писали.

— Но вы же читаете форумы, соцсети. Вы видите ведь, что не все верят в вашу невиновность?

— Комментарии редко читаю. Дни так загружены, что даже нет смысла лезть туда смотреть. Люди, которые пишут комментарии, владеют только той информацией, которая подана в СМИ. Всей информацией по делу владеют только те, кто присутствовал на суде.

Я изучил 110 томов уголовного дела от корки до корки. Я полгода их изучал. Сначала писали, что найдена моя сперма. И эта информация в новостях появилась почти сразу после моего задержания.  Через два года уже писали, что сперма превратилась в биологические следы, которые не определено, к чему принадлежат. А по факту на одежде найдена клетка, содержащая мою ДНК. На одном квадратном сантиметре около 10 миллионов клеток. А кто, кроме тех, кто был на суде, знает, что на одежде Веры есть куча других неустановленных ДНК, которые до сих пор не известно кому принадлежат?

— Гособвинитель в интервью говорил, что слишком мало было биологического материала, можно было только вычленить ДНК, а определить что это конкретно, материала не хватило.

— В суде присяжных есть такой нюанс, что половина заседаний проходит без самих присяжных. На этих заседаниях устанавливались рамки того, что им можно знать. В большей степени, на мой взгляд, это ограничивало нашу защиту. Все, что просил прокурор донести до присяжных, все было донесено. Наших же доказательств было донесено вполовину меньше.

И вот на суде всплыл момент по поводу дат проведения экспертизы. На бланке стояла дата 22 июня, это через полтора месяца после моего задержания. Мы этот факт огласили в суде без присяжных. Мы поставили вопрос, чтобы при присяжных эксперт нам пояснила, как получилось, что меня в мае задержали, а экспертиза, на основании которой меня задержали, оформлена 22 июня. Нам не дали это спросить у эксперта. Суду было достаточно того, что прокурор пояснил, что ранее созванивался с экспертом по этому вопросу, и она сказала, что в этот день случайно сбились даты.

— Следствие было уверено, что на найденной одежде Веры именно сперма и по ДНК она ваша. Это была самая главная улика. Получается, что в суде это не было доказано?

— Нет, это не было доказано. В основном аргументировали тем, что следы светятся, как сперма. И все. Но там был такой момент: в самой экспертизе эксперт указывает, что такое свечение характерно не только для спермы, но и для слюны.

— Вы написали явку с повинной. По ней много споров было, якобы вы написали ее под давлением. На суде она был представлена как доказательство вашей вины?

— Да, но, по всей видимости, присяжных эта явка не убедила. В реальности она противоречила установленным в суде обстоятельствам. Вряд ли кто-то поверит, что человек может одновременно находиться в двух местах. В суде озвучивался биллинг телефонных звонков. Звонки были каждые 5-10 минут. Мой офис находится в центре города, недалеко от горпарка. Все звонки приходили на базовую станцию приема сигнала, которая находится буквально в 200 метрах от моего офиса. Останки и вещи нашли в Васильевке. Это довольно далеко отсюда. По прямой километров 8-10. На протяжении этого участка базовых станций еще штук 15. По версии следствия, в момент совершения преступлений я разговаривал с клиентами и обзванивал фирмы по продаже материала. Попутно я посещал страницы в интернете, либо они сами по себе открывались. При этом сигнал с телефона принимала базовая станция именно в районе офиса, а не в Васильевке. Видимо так полагало следствие. И что у меня  в то время были заказчики в офисе, никого не смущало.

— У вас было сомнение, что Верховный суд может отменить приговор суда присяжных?

— Да. Я сомневался, что его оставят в законной силе, несмотря на то, что я и мой адвокат Павел Лапаев подготовили свое возражение на апелляцию прокурора. Мы указали, что те мелкие нарушения, которые были допущены судом, никак не ведут к отмене приговора. Единственное, что смущало — по практике, из оправдательных приговоров, которые вынесены присяжными, три из четырех Верховный суд отменяет.

Я еще не успел выйти из здания суда 23 марта, я еще даже не успел увидеть родственников, которые ждали на улице, как мне сказали, что решение отменят обязательно.

— Как вы жили эти пять месяцев с марта по август? Вы думали о том, что это время —  передышка вам, чтобы побыть с родными?

— Мысли разные были. Но я делал то, что должен был.- Писал жалобу на прокурорское заявление. Я ждал любого решения. Если бы оно было не в мою пользу, я бы продолжил борьбу. Конечно, не было желания все по-новому начинать.

— Вы же не жили все эти пять месяцев, как будто бы ничего не произошло и все нормально?

— Свободно? Нет, конечно. Было ожидание. Это самое тяжелое. Обычно заседание коллегии  Верховного суда проходит в течение часа, наш суд продлился три часа. По 40 минут выступали стороны. Мой адвокат  40 минут, он лично ездил в Москву на суд. Представитель генпрокуратуры также выступал 40 минут со своими заявлениями. Все оставшееся время было совещание суда. Это очень долго. Эти три часа были самыми долгими. Когда все звонят и спрашивают: «Ну что?»

До этого пять месяцев я жил обычной жизнью, только с той мыслью, что, возможно, мне снова придется бороться.

— Обычно перед сном людей посещают самые тяжелые мысли. С каким сердцем засыпали?

— Перед сном у меня было все нормально, тяжелых мыслей не было. В эти пять месяцев больше времени уделял семье, даже пришлось немного работу забросить. Кино, прогулки.

— Вы говорите, что три часа ожидания были самыми сложными. Что вы чувствовали именно в эти часы? 

— Я был с семьей: с женой, ребенком, отцом, братьями, много друзей было. Заседание началось с половины четвертого дня по нашему времени. Я написал адвокату в 17:20: «Что, суд еще идет? Почему так долго?» Ответа не было. Мы все ждали. Только в 18:20 адвокат написал: «Ты свободен. Поздравляю!» Потом была радость и звонки отовсюду с поздравлениями, некоторые даже плакали, когда звонили.

— Решение суда присяжных было для многих очень неожиданным.

— Для тех, кто не в курсе всей ситуации в деле, да. Для моих родных это не было неожиданностью. Их морально настраивали на плохой исход, но они знали все, что происходит на суде. Им было легче понять, что будет оправдательный вердикт. В лучшем случае посторонние знают десятую часть всей информации. Я мог бы каждого из них переубедить, не словами, а документами, которые предоставляло следствие и мы. Я бы мог любого переубедить. Но, во-первых, это нереально, а во-вторых, зачем? У каждого свое мнение. Убеждать каждого нет времени и смысла.

— Было желание после всего уехать из Белогорска и Амурской области вообще?

— Меня много куда зовут в гости и оставаться жить. Еще лет 10 назад звали. Но на сегодняшний день я не готов переезжать. В отпуск съездить — да, однозначно. Но уезжать совсем нет желания.

— Вам здесь морально комфортно?

— Да, мне здесь комфортно.

— После того, как улягутся все формальности, придут бумаги из Верховного суда, следствие придется возобновить. Вы верите в то, что все-таки будет установлена истина, что произошло с Верой?

— Есть еще одна вещь. Останки семье до сих пор не вернули, при этом следствие знает, что семья хочет провести независимую экспертизу ДНК. Вопрос: почему семье не выдают останки? Если они уверены, что это останки Веры, почему их не отдают семье?

— Семья сомневается, что это останки Веры?

— Семья хочет поставить точку. Однозначно утверждать, что это останки Веры… Для нас, всех родственников, интересен тот момент, что следствие на протяжении двух лет не выдает останки. Сейчас в приговоре указано, что после Верховного суда нужно выдать останки маме. Но следствие возобновят и неизвестно, выдадут их или нет.

После суда выходили статьи, где говорилось, что присяжные посчитали, что Вера жива.  На мой взгляд, это не до конца высказанная правда. Ведь вопрос перед ними ставился не о том, жива Вера или нет. Вопрос ставился так: была ли Вера лишена жизни именно мной, именно в таком месте и при таких обстоятельствах.

Все 12 человек ответили, что это не доказано.

— Было три обвинения и, соответственно, три вопроса присяжным…

— На все три они ответили: вина не доказана.

— По первому вопросу, которое касалось уголовного преступления против половой неприкосновенности ребенка, мнение присяжных разделилось.

— Да, три на девять.

— То есть трое признали вас виновным?

— Да, основываясь исключительно на явке, три человека решили, что моя вина доказана. Причем по той статье предусматривается от 12 до 20 лет. И трем присяжным хватило явки, как я полагаю. Но это их право.

Судья строил процесс, на мой взгляд, исключительно со стороны обвинения. Все, что хотел донести прокурор, та же явка, пропускалось для озвучивания присяжным. А множество моментов с нашей стороны, в том числе фотографии из кафе за тот день (но на них не было даты), судья посчитал информацией, недопустимой для присяжных. При этом тот факт, что на экспертизе ДНК даты на полтора месяца не соответствуют действительности, судью не смущало. Мой адвокат провел следственный эксперимент — проехал от моего офиса к месту обнаружения останков, указав на количество видеокамер по пути — от 10 штук, указав на период времени, за который можно преодолеть расстояние. Если я не ошибаюсь, путь занял час. По версии следствия, на это хватило полчаса максимум. Но у нас была другая версия, мы сняли видео чтоб показать его присяжным, так как они Белогорск не знают, но суд зарезал эти аргументы, потому что адвокат проводил эксперимент без согласования с судом. Тогда мы просили  провести следственный эксперимент с выездом суда, но судья опять-таки сказал, что это на усмотрение суда, и суд считает это необязательным. Вот такая была борьба, которую присяжные не видели.

Весь суд мы просили сказать присяжным это, вот это, но получали ответы: нет, нет, нет. А прокурор встал и сказал, что дата на экспертизе ДНК сбилась случайно. И даже эксперта не надо спрашивать. А это основное доказательство обвинения.

Как только я пытался донести на наш взгляд очень важную информацию, присяжных уводили, а мне говорилось, что меня могут удалить до окончания судебного следствия, а вернут только сказать последнее слово. 

— Что еще нельзя было знать присяжным?

— Нам запретили говорить об очевидцах, которые наблюдали каких-то людей рядом с Верой, на которых были составлены фотороботы. Всё это имелось в деле. Полгода эти фотороботы мелькали, но присяжным, оказывается, об этом нельзя знать, потому что это не относится именно ко мне. Присяжные рассматривали только те доказательства, которые говорили против или за меня. Хотя лица на этих фотороботах до сих пор не установлены.

— Рассматривать дело именно в суде присяжных вы попросили?

— Да, потому что бороться с системой простым судом было бы намного тяжелее.

— Вы за два года, пока велось следствие и вы сидели в СИЗО, изменились?

— Да, стал ближе к семье. Стал более целеустремленным. Если раньше казалось, что жизнь будет вечной и все всегда будет прекрасно, то теперь я стал ставить более жесткие цели и достигать их за короткое время. Было чувство, что зачем-то мне надо было пройти это испытание.

— Пришло осознание, зачем?

— Нет, до сих пор не пришло.

— Вы жалеете эти два года жизни, что они вычеркнуты, испорчены?

— Сложный вопрос. Сожалею, но не обо всем. То, что происходило в СИЗО, — иногда такое испытание нужно пройти людям, чтобы понять, зачем они живут. Но этот период времени слишком затянулся. Это испытание улучшило многие мои качества.

— А вашим родственникам как дались эти два года?

— В таких делах значим финансовый вопрос. Сегодня ты идешь по улице, а завтра можешь оказаться  в тюрьме. Родственники идут к адвокату: «Он не виновен, что делать?» А им говорят: «Мы возьмемся за это дело, давайте миллион. Если будет обычный суд, то, скорее всего, признают виновным. Чтобы смягчить срок, ему надо будет признаться». Мои родственники ездили по адвокатам и слышали такие предложения: «Отсидит лет 20». А где взять миллион и за что сидеть…

То, что происходило здесь, малопонятно непосвященным. Моему брату приходилось до ночи работать, чтобы зарабатывать деньги на адвоката. Все влезали в долги. Помогали друзья и родственники. Родные писали жалобы. Была борьба со стороны родственников моих и Вериных.  Сколько было моральных сил потрачено, сколько литров корвалола выпили мои родственники и Веры. Никто не знает, что чувствуют родственники, когда пишут жалобы на действия органов, а им отвечают: в рассмотрении вашей жалобы отказано, так как вы даже не описываете событий преступления.

Александру, маму Веры, пытались выставить плохой матерью. Она просто хочет выяснить истину. Мало кто знает, а она не пропустила ни одного заседания суда, ездила каждый раз в Благовещенск из Белогорска, полгода. Она провела независимую экспертизу, чтобы установить обстоятельства смерти Веры. Это довольно дорогостоящая экспертиза. И  результаты представила в суд, чтобы перед присяжным были озвучены выводы. Так как на наш взгляд, они противоречили версии следствия. Но судья отказал.

Не хочу плакаться, но за время моего пребывания в СИЗО, в 2016 году мой старший брат попал в ИВС Белогорска и через день оказался в коме, из которой не вышел, и погиб. Согласно результатам проверки следственного комитета, он упал и ударился головой. Я читал комментарии людей под статьями о моем деле, что ни за что не написали бы явку с повинной, что лучше смерть, чем себя оговорить. Мне задавали вопрос на передаче «Простые вопросы»: «ну подумаешь, убьют».  Если кто-то думает, что он способен умереть и быть героем, то это не так просто.

Суд прошел, все знают решение Верховного суда. Но сейчас прокуратура не дает комментарии. А когда меня задержали, каждые пять дней выходили новые статьи в СМИ, хотя мне тогда еще даже не предъявили обвинение. А сейчас молчат, не комментируют, потому что бумага еще из Верховного суда не пришла.

— Как  вы сейчас живете, чем занимаетесь?

— Живу обычной жизнью — работа, семья. Занимаюсь мелким производством корпусной мебели. У меня жена, дочка — ей четыре года.

Текст: Надежда Кожевникова

Фото: Андрей Ильинский